Эвенк на БАМе

В хорошем глухом хуторке Холодное, что в 40 км от Северобайкальска, мне много чего довелось увидеть и ощутить. Начнём с того, что как будто попутным ветром в спину меня сюда занесло. Так легко и просто было физически сюда доставиться. Подвозили в глушь первые же попавшиеся машины. Причём не какие-то гиперлесовозы, а самые современные мегаяпонки. Видно, духи дали добро на изучение верований людских в своих северных широтах. Не берусь описывать фееричные прибрежные дороги, низкорослые раскидистые тополя и густорастущие тонкие берёзы Севера Байкала. Это надо видеть. Лишь замечу, что Байкал тут по-настоящему суров. Просто почти чёрные волны, берег в грубых камнях и болотистые многорастительные почти вечнозелёные уголки с мошкарой. Избы малы и черны. И люди им под стать. Под схорон сделаны. Под буйные ветра и мороз.

— В одном из трёх эвенкийских родов – киндигирском, не так давно был жива девяностолетняя шаманка. Умирая, она нашла и призвала в глухое урочище себе преемника. Увела его в горы. Он там прожил с ней семь дней. Она ему передала всё, что знала. То есть у эвенков был шаманизм. До самого последнего времени. Но сейчас уж нет.

Так неспешно и вдумчиво говорит сельская библиотекарша, для прокорма семьи сделавшая яркий родовой музей в вечно пустующем светлом сельском читальном доме. И хоть она не эвенка, но благодаря книжным штудиям научилась добывать и хранить любую информацию. В данном случае, раз судьба занесла с семьёй на Север, изучила эвенкийцев.

— …говорят, тот последний шаман похоронен между Кичерой и нашим сельцом Душкачан. То была первая резиденция рода киндигиров ещё до основания нашего села Холодного. В 31-м году село то расселили, местные жители селились у рек. По-советски наше село назвали неласково – Холодное. Хотя оно, конечно же, не холоднее окрестных местностей. Тут планомерно построили ладные избы, провели дороги. Школу и магазин открыли. Сейчас в с. Душкачан живут одни только приезжие. Из старожилов-эвенков в Холодном есть только старичок дядя Аркаша Лекарев. К нему вам можно будет заглянуть по пути…

Далее Людмила показывает мне экспонаты своего домашнего музея. Вот, к примеру, лыжи, сделанные из лиственницы и перетянутые по скользящей поверхности камусом. На них охотился еще прадед Лекарева. Боевые ножные снегоходы промыслового добытчика. Или вот уменьшенная модель чума прямо посреди комнаты. Шкуры конечно же оленьи, по-эвенкски называются родугай, а количество жердей-опор ставилось по количеству членов семьи. Доходило до тридцати шести жердей когда-то! Когда эвенки кочевали – они сворачивали весь чум в тюк и кочевали на оленях по тайге. Плюс к крупу оленя крепилась перемётная сума. Вообще вся посуда у северян была сделана если не из твёрдой древесины, то из мягкой берёсты. Вот практичная торба – зовется чумникан. От того, наверно, что к чуму должна стремиться…

Шамагирский, чильчигирский и чапкаанский – такие были рода, помимо вышеназванного киндигирского. Чапкаанский не так давно полностью вымер. Его потомки смешались с киндигирцами, чего раньше никак нельзя было допустить. В брак эвенки вступали только за представителей своего рода. У них был калым: за дочь из бедной семьи отдавалось от десяти до ста оленей когда-то. И ещё был интересный момент: пока молодые люди не вступали в брак, они ходили друг к другу ночевать. Если тот суженный потенциальной невесте не нравился, она могла выходить за другого замуж. А если в неофициальном браке рождался ребенок – он отдавался на воспитание родителям. Женщина при этом не считалась у эвенков чистой. Особенно в дни месячных или даже во время беременности. Поэтому и тем и другим запрещалось ходить вброд через реку – чтобы рыбу не осквернять. Вообще для роженицы ставилась отдельная юрта с очагом и там она без всякой помощи рожала ребенка. Причём на корточках. Ставился треног из жердей. Женщина опиралась спиной о него и тужилась, тужилась… А люлька с новорождённым крепилась к луке оленьего седла и ребенок со всеми кочевал. В 10-11 лет мальчик уже принимал полноправное участие в охоте. Когда рождался мальчик – то сразу дарили настоящее большое копьё, лук и стрелы – клали дары к люльке. И так бы оно и продолжалось и поныне, не заберись казаки на севера, а потом и Советы… В общем, последнего из тунгусян пришлось искать среди тьмы и алконевежества при свече.

Дядя Аркаша Лекарев. 85 лет. Домик на отшибе. Тунгусский метеорит его миновал. Странно и неожиданно состоялась наша встреча лицом к лицу… Зайдя в ветхую и нищую избу, я вдруг столкнулся с внезапно ожившей тенью, призраком очень пожилого человека. Морщинистые складки бороздили межглазье так, что казалось, смотрит на тебя каменная основа земных недр. Потом родилась догадка, что это перед тобой морщинистое ископаемое типа черепахи, и только когда в долю секунды морщины на его челе разгладились – я увидал глаза – синие и по-старчески выцветшие, в обрамлении седины…

— Ну, если правда журналист – тогда заходи, выдохнул тощий дедушка с отдышкой. Сели. Печь. Табуреты. Мутные окна. Расходящиеся оббитые полы. Пустота в доме неимоверная.

– Войну ребёнком застал… Не сказать, что сильно голодно тут тогда было. Всякое было. Но нам все ж таки Сталин в лице государства помогал. Хоть и говорят, что тиран, но малых народов он не обижал. Всё ж таки партия нам многое давала. А русским вообще ничего не давала! Мой дедушка был лекарем – отсюда и фамилия пошла. Егерем ещё был. Насчёт того, чтоб шаман был в нашем роду – не слышал я ничего. Никто мне не говорил.

— Вам зимой-то не очень холодно в таком домике? Печка хорошо обогревает? Спасает вас?

— Да не очень… Но отремонтирована! – скромно, ни на что не жалуясь замечает сухой дед. Чумикан-торба стоит у него в углу дома. В прихожей свёрнута белёсая как его шевелюра оленья шкура. Какое-то подобие иконостаса висит прямо на входе. Вековая пыль на всём…
Выйдя из избы и очутившись вскоре у чёрных и вязких волн северного побережья Сибири, я добросовестно ждал чего-то великого, некоего мистического откровения, которое, озарив сознание светом, навечно внесёт ясность. Затаив дыхание, точно ведун на пороге сотворения заклятия, которое потрясёт мир, дойдя до края нашей суровой земли, я оцепенел. Повернувшись спиной к Байкалу, с ощущением утраты чего-то неопределённого, но сверх-значительного, вынужденно поплёлся к мятущемуся и вечно нуждающемуся людскому стойбищу. Потерявшись в коем, не скоро вспомнишь, что есть надвечное нечто.