Бушков

БУШКОВ БУШУЕТ

Автор «Охоты на Пиранью», «Дикого золота» и серий о спецназе, «России, 

которой не было» рассказывает сибирякам об анатомии своего творчества.

Известный писатель Александр Бушков презирает за тупость Петра I, ненавидит Ходорковского за недальновидность и гордится тем, что никогда не пользовался архивами, Интернетом и мнением ученых, способных мыслить только стереотипами. Надо отдать должное Сан Санычу, себя он сделал сам, благодаря, прежде всего, феноменальной начитанности и колоссальному трудолюбию. По-прежнему живет в Сибири этаким мизантропически настроенным затворником, верящим больше старым книгам, чем ныне живущим людям. Что ж, оснований к этому у него предостаточно. Самоучка на все сто, почтальон и грузчик, самобытный пролетарий своим фантастическим фельетоном с ходу покорил олимп Хакасского обкома партии. «Случалось и такое», — саркастично заявляет Бушков о себе. Интервью, которое вы читаете, красноярский писатель дал в Петербурге — одном из городов, где он участвовал в премьере экранизации его романа «Охота на Пиранью», совпавшей тогда по времени с 50-летием Бушкова.

— Почему-то меня стабильно принимают за генерала, хотя и в армии я не служил. Полжизни назад наметил для себя нехитрую жизненную программу: пить не запоями, а редко, пусть и обильно, выучить парочку языков славянских и выпустить несколько книг. Программа моя была по всем пунктам выполнена. Касательно политических предпочтений, то дружу и с национал-патриотами, и с сионистами, и даже не ссорюсь со старыми коммунистами, по-моему, в этом нет ничего сюрреалистичного: одно лишь стремление к полной независимости от какого бы то ни было «идейно-морального» руководства. Хотя терпеть не могу контактеров с космосом, магов и прочих шарлатанов, хотя сам 17 лет назад в глухой сибирской деревушке столкнулся с самым взаправдашним домовым.

— Расскажите историю издания своей первой книжки. Это было трудно?

— Абсолютно нет. Самое трудное было в том, чтобы выгнать редактора. Горжусь, что в 1988 году мы создали частное книгоиздательство. Имею в виду сотню энтузиастов, которые знали друг друга в лицо, но были разбросаны по всей необъятной нашей стране, которые мотались по Советскому Союзу, перегоняя тонны бумаги из Хабаровска в обмен на копченую рыбу в Свердловске, увозя эту рыбу в Ташкент и получая за это в пользование типографию. Тогда так это делалось — бартером. Невозможно было просто прийти, отдать деньги и сказать, вот, мол, напечатайте-ка мою книгу. Целлюлоза менялась на рыбу, ту надо было поменять на рис, а уж его-то и менять на готовый тираж. У меня ко времени меновых метаморфоз уже было написано несколько книг: фантастика, исторические романы и трактаты в трудно определимых жанрах. Издательское дело нам уступили полностью коммунисты, попросту променяв на провиант…

Цензура тогда самоустранилась, решив давать добро на печать за хороший паек. Это было невозможно без санкции сверху, но потом мы узнали, что и санкция была. Типографским велели получать зарплату и не вмешиваться. Просто они привыкли за последние 60 лет, что книгоиздание — это нечто убыточное, куда надо вбухивать деньги. Тогда, на заре перестройки, простаивало множество типографий, которые не знали, что же им делать. Мое издательство тогда называлось «Бонус», но потом оно столько раз сменяло название, как змея кожу, реорганизовывать. Каждое издательство умирало каждые два года, а новое создавалось на его базе. С издания Роберта Говарда я начал свою подвижническо-самореализаторскую деятельность. Теперь его только ленивый не издает. Издал я его впервые в СССР. И, помимо него, очень много других хороших романов, приносящих и деньги, и удовольствие.

Только после этого можно было думать уже и о своих литературных идеях. Книгами всегда были полны наши магазины. С перестройкой же обнищавшие интеллигенты понесли в букинисты такое, что надо только внукам и завещать. Вот еду я в прошлом году мимо мусорных ящиков, вижу штабеля книг, останавливаю свой джип и своими руками достаю из мусорного бака первый том Ворошилова о войне с финнами. С золотым тиснением, как будто его вчера издали, нечитанный фолиантище, понимаете? Книги везде достаются мне такие, что рождают непреодолимый писательский зуд…

— Почему вы все-таки в Москву не переехали, поближе к издательским центрам?..

— Зачем? Отвечаю на этот дежурный вопрос всегда предельно цинично. Вот сколько стоит одна сотка земли в Барвихе? Так вот, по цене двух соток земли в Барвихе я под Красноярском построил усадьбу, где у меня только двор на десять соток плюс собственный сосновый лес, на котором произрастает 21 сосна, вид на Енисей на протяжении четырех километров, в том числе на тайгу и Красноярск…

— А с покойным генерал-губернатором Александром Лебедем не дружили?

— С ним никто не дружил. У Лебедя друзей не было. Но я с ним работал. Сначала в предвыборной кампании, потом как член губернаторского совета по культуре.

— Жириновский заявил недавно, что «диктатура — это запор, а демократия — понос». А вам что все-таки ближе?

— Мне ближе нормальный тоталитаризм. В общем, то, что было до определенного момента у Муссолини. А в нашей истории мне близок император Николай I. Человек вроде бы грубый, солдафон, но именно при нем был просто расцвет в литературе, науке и искусстве.

— А Петр I?

— Тупая и ничтожная личность. Ведь диктатура должна быть разумной все-таки. А тот ведь такие указы издавал, что сегодня ловят тех, кто бороды не бреет, а завтра тех, кто, запершись, пишет. Все это крайне неразумно.

— Зато сокращение бюрократии в нашей истории было только при императоре Павле…

— Это такая сила, которую сломать тяжелее всего. Проще всего бунтовщиков изловить, но вот как бюрократов извести легальным методом, никто не знает.

«И тут ко мне подходит какой-то Михалков»

— А что, вообще, в политике есть разумного?

— Это умение пролить столько крови, сколько необходимо, и ни капли лишней.

— По-вашему, это хоть кому-то когда-то удавалось?

— По-моему, это очень трудно, и тут уж всегда приходится идти по лезвию. Вот поначалу Сталину удавалось…

— Но у товарища Сталина были брутальные методы сокращения поголовья чиновников…

— Вот именно, что брутальные, а не садистские, отнюдь не диктаторские все-таки.

— С Милошевичем или Хусейном не желали бы лично пообщаться?

— Нет. Я битых боксеров не люблю.

— Как вы восприняли триумф Николая Валуева?

— Совершенно правильно воспринял. Человек этого добился. Он работал руками, а больше всего головой. Вот под такую личность я готов создать отдельный персонаж. У меня ведь герои не интеллектуалы, не профессора, а люди свободы и действия.

— Предложил вам Михалков место в Союзе кинематографистов России в связи с успешной экранизацией «Пираньи»?

— Опять же отвечу предельно цинично: я не знаю, что такое Михалков. Наш род скромно выводит себя с 1444 года, первый представитель коего польский рыцарь Анджей был свидетелем подписания договора польского короля с крестоносцами. От этого предка расползлось потом полсотни фамилий и полсотни гербов всюду. Но это четко прослеживаемая ниточка, а отнюдь не приписываемое себе графство. А тут подходит ко мне какой-то Михалков, предки которого стелили постели Романовым, которые тоже неизвестно из какой корчмы пришли на царствие наше. Есть такое понятие — снобизм, определенная толика этого есть и во мне от предка.

— Вы любите переписывать свои тексты, шлифовать их, доводить до ума?

— В жизни не переписывал, не могу просто. Пишу по 25-30 страниц каждый день, аккурат после обеда. Написать пять романов в год, чтобы достроить свой дом, — в этом есть огромный стимул. К сожалению, при столь жесткой необходимости по срокам, мне не всегда удается филигранно расписывать сюжеты. Признаюсь, один-единственный раз в «Бешеном» я запутался в не сходящихся никак линиях повествования. Роман был большой, тридцать авторских листов, герои, как тараканы, черт-те куда поползли.

На отчитку я никогда свои рукописи не даю, а кому это можно доверить-то? Ну взяли мы как-то на работу в издательство нормального советского редактора. Дали ей «Охоту на Пиранью», через неделю приходим, спрашиваем, все, мол, в порядке, а она говорит — нет, дескать, я тут вот половину повычеркивала, вторую же половину надо переписать. Вот, например, «Черномырдин подписал наш договор». Да вы с ума сошли, я переправила «в правительстве подписали». И так далее в 50 остальных ее замечаниях. И мы поняли, что на остальных редакторов полагаться никак нельзя. У меня условие простое: ежели какой редактор в мой текст полезет, то он там сразу же и останется.

— Очень весело. То есть вы его тут же в свое повествование замуровываете?..

— Никакой правки я в принципе не допускаю. А зачем мне правки, пишу-то я «на живую». На обычной печатной корейской электромашинке. Очень удобно, откинувшись так сидеть и, не напрягаясь, слегка касаться клавиш. Никогда не писал на компьютерах, а на ноутбуках крайне неудобная клавиатура.

— Как вы воспринимаете критику научной братии ваших исторических исследований?

— Никогда с ними не спорю. Поскольку всегда какой-нибудь деятель, из-за угла высовываясь, орет что-то типа: «А-а-а, не то!» и убегает в дебри своих воззрений. Ни разу не слышал ни одного аргументированного слова ни в свой адрес, ни в адрес Каспарова, Валлонского, Кал южного, Хабенского, Фоменко. Никогда.

— Может, вы напишете наконец роман о том, как вы стали диктатором в России?

— Все это вмещалось бы в одном ностальгическом вздохе народном о том, чтобы люди прекрасное правление Путина вспоминали, прекрасное время бардака, гуманизма и всяческого либерализма. Вот, пользуясь оказией, опять зайду на Литейном в «Букинист» и, может быть, наткнусь на очередной том «Парижской коммуны» 1929 года издания с предисловием Бухарина. Что бы там кто ни писал по поводу моих книжек, я ни в одном архиве ногой не был, все источники доступны. Вообще, я подозреваю, что там нет ничего. Ну то есть вовсе никаких секретов.

— Но как же вас назначили академиком сразу двух академий?

— Да, пришли бумаги из двух каких-то глобальных академий, какой-то там Ноосферы и еще чего-то такого международного. Сейчас, право слово, и не упомню уж.

«Лучше продаться Америке, чем стать колонией Китая»

— Кем вы ощущаете себя при нынешнем, церковно-олигархическом режиме?

— Какой-такой режим? У нас теперь промышленность строится. Под Красноярском воздвигается Богучанская ГЭС. А чтобы обуздать разбухающий под брюхом России китайский миллиард, то все, что остается мировым силам, так это подсадить китайцев на наркотики, на игорный бизнес, на сепаратизм. Это жестоко, это цинично и просто страшно, но лишь такие методы спасут человечество от разрастающегося желтого, в скором будущем полуторамиллиардного этноса. Вернув их этак к году 22-му прошлого века, когда там было 12 генералов и царей.

— Почему бы вам тогда не написать исследование об этом?

— Потому что самые свежие данные о китайцах там и тут закрыты до сих пор всем. Нормальный государственный деятель должен прекрасно осознавать, что распад России открывает дорогу Китаю. Я с брезгливостью отношусь к Ходорковскому потому, что он на полном серьезе предлагал продать российское атомное оружие. Но ведь через неделю после того, как будет продана последняя боеголовка, к нему же в дом придет шальной миллион китайцев и затопчет его с домочадцами. Таких, как он, надо запирать навсегда и тут же ключ выкидывать..

Вот тут уж я буду предельно циничен: лучше уж продаться напрочь Америке, чем стать колонией Китая. Ни один из народов, ставших колонией Китая, не сохранился как народ. В Казахстане пришлось столицу от границы убрать, поскольку Алма-Ата была на расстоянии семи часов танкового хода. На подходе к Алатау развернут Леошуньский военный округ, где только простой армейской пехоты больше, чем мужчин в Казахстане. Не считая коммандос, элитной артиллерии и прочего.

— А вот с Виктором Астафьевым вы общались по поводу геополитики или религии?

— Нет, мы не дружили. Однако я никогда ни с кем не ссорюсь. Другое дело, если человек ведет себя вызывающе да еще и сам начинает, то он всегда получает ответ. Меня больше всего умиляет то, что в демократы и перестройщики толпой повалили Герои Соцтруда и лауреаты Ленинских премий.

— Вы бывали в горячих точках?

— Только в Чечне, и очень недолго. Роман написал, он давно опубликован уже. Мне важно было узнать, как боевые операции происходят в жизни. Об этом и писал.

— Недавно вам исполнилось 50 лет. И у вас вышла уже 51 книга. Опережаете…

— Самое удивительное в том, что мне не удалось мало моих задумок. Все, что я планировал, всегда получалось.

— Кто вам близок из ныне живущих российских писателей?

— Мой старый добрый друг Мишка Веллер. По-моему, супруги Дьяченко талантливы весьма. А вот к Акунину отношусь насмешливо. Ибо я вот такой человек скрупулезный. Когда в самом начале романа он пишет, что «статский советник, награжденный святой Анны четвертой степени»… Пусть он мне лично объяснит, где тот его носил, поскольку этот орден — единственный, который носился на рукояти холодного оружия, а статскому советнику оно не полагалось.

Так что современников, за редчайшим исключением, я попросту не читаю. Зато прочитал недавно все 10 томов Вальтера Скотта, 4 тома Бориса Лавренева, 12 томов Теккерея, 6 томов Пришвина. А мой любимейший автор — Станислав Лем.

Беседовал Михаил Юровский