Пешком мимо ада

Пешком мимо ада

Да Он решил, что он в аду и сам залез в бочку с кипящим гудроном! Так объясняла мне моя мама поступок сварившего себя заживо человека в алкогольном психозе, ставшего вмиг живым трупом. Видя теперь как кипит в гигантской бочке берёзовый дёготь, он размышлял, почему же всю жизнь бродил как скаженный, не работал как иные где-то, читал всё подряд от корки до корки, запойно вгрызался в любое живое слово каждого живого встречного и искал смысл судорожно и явно пере возбуждённо. Настолько, что кто бы где его не встретил—такого взгляда в себя уже забыть не мог.  За спиной тысячи дорог—ведущие в никуда, 45 лет потуг найти смысл, да 99% одних лишь неудач. Но он верил, что даже эта короткая остановка в пути, на трассе, где люди за 20 тыс рублей в месяц готовят по 300 мешков в день древесного угля вдень в Коми-Пермяцкой области—оно же не зря! Друг Илья, бывший сосед, недавно сваливший в столицу и слепо и верно славший ему отклики на то резюме зачем-то вознамерясь вытащить вдвое старшего соседа в столицу по его профилю прав.  А эта баня—низкая жаркая как печка для угля –разве она не отогревала кости и не смягчала всё?

Разве приют от этих ребят, с виду таких русских, но говорящих совсем не по-русски не чудо в пути? Чудо приюта, понимания и узнавания тебя, на которое идёт каждый странник в надежде приюта… Каково было ему видеть совсем недавно частный дурдом, приют в котором он получил как весть из своего детства—как притчу и кривое зеркало самого себя теперешнего, прожившего всегда на грани, мечтавшего о свободе и своей стезе и бывшего одной ногой в тюрьме или дурдоме всегда.  Эти люди—каждый из них, в которых он с болью и тщетой понять их судьбу и выпить их боль были все как один не призраки из прошлого—а вестники из настоящего, показывающего ему его удел, если он оступится на пути познания и свергнет себя с тропы своих куцых идей. Которых по сути-то  собственно никогда и не было, как и не было и его—человека-призрака, идущего вдаль от всего…

Но каждый кого он встречал — неизбежно менял его самого как дрессировщик дикого зверя. Одно слово, одна мысль, одно откровение трогало его как каждый рассвет и закат в пути—и это делало его живым, и пепел всех ночлегов в пути был не остывшим – а горящим углём памяти… Как это всё выразить—всю боль каждой остановившейся в своём саморазвитии души—не известно ….  Например, детдомовка Лариса, которую бил до смерти её муж, и которая была тоже скорпион и жила безвылазно в тюрьме, предпочитая мучиться на нейтральной территории частного дурдома. Слушая её кратко-сжатую исповедь и видя её удивлённое сочувствие на то, что и его мать детей начала бить руками и ногами и делясь обоюдным ужасом от их общего ада быта—он трезвел… Боль утешает и разделённая с кем-то в пути ставит душу на место, показывая, что ты не один… Что бы с тобой не происходило—ты неизбежно встречаешься с ещё большей болью и мужаешься тем.  Или юный наркоман Миша, знать не хотевший своего отца в 17 лет в том же частном дурдоме—кто это как не он сам, с тем же именем и с той же обидой и болью, но прошедший тот ад в свои 17

А когда его, почти впавшего внутренне в кому от всех жизненных историй вывозили на джипе из той частной по сути тюрьмы, разве он не вспомнил себя самого, выписанного ненароком в Сибирь столичного журналиста, которого один звонок бывшего мента вырвал из тоски столичных пресс-конференций и отправил нежданно-нагадано в командировку во глубину сибирских трасс, где его ждали, абсолютно не веря в его силы родственники и жёны того посаженного за два труппа лесного олигарха, которого он был призван спасать своими текстами… И когда его жена вчиталась в то, что написал лохматый странник с очень странными глазами, в сердцах обронив—«да все поверят моему мужу!» он был утешен как никогда одной такой редкой фразой… И ехать хоть куда хоть с кем в неком транспортном средстве уж не казалось после того утопией, уходом из дурдома.