Трудотерапия

ТРУДОТЕРАПИЯ

А я с десяти своих лет регулярно собирал цветочки из пластика на могилки… в психбольнице моей мамы, где она дежурила, а раньше того мой папа туда попал с алкогольным психозом. Такие вот песенки о главном. Если кто будет упрекать меня в пристрастности, поверхностности, скупости изложения—я скажу—цветастости фраз и вычурности псевдо сюжета от скудости опыта. Мой опыт выживания и вражды настолько обессиливающее-изнуряющий, что сочинять помимо того было бы просто кощунством и глумлением над собой. Ничего нового я не смогу придумать. Остаётся только вспомнить те свои эмоции удивления, вдохновения и жизнерадостности от самых ярких встреч с психбольными—которые конечно были в разы добрее нормальных. Норма—фарс, за который платят, патология—доброта и чуткость, за которые карают карцером и бесконечным презрениями, поражением в правах каждого Один Серёжа, умиравший с опухолью мозга на моих глазах чего стоил. Детдетдомовец, узнал его в неком закрытом удалённом поселении закрытого типа, куда мы с мамой приехали – она как ревизор, судя по всему, а я как её сынок. У меня был спиннинг и я начал живо обходить окрестные реки и ловить рыбу на прихваченный спиннинг, клёв был на удивление удачным, река живописна –то что надо, чтобы провести лето с толком и с живыми воспоминаниями. Но конечно, самый запоминающийся эффект любого путешествия—встречи в пути. Таким человеком с больничной кочегарки оказался там пациент Серёжа. Достаточно собранный сурового вида молодой человек с русой головой.  Мы быстро подружились. Более откровенных и простых людей я встречать начал только на трассах своей судьбы—но это было уже позже. так вот Серёжа был там не один, а в санатории закрытого типа для душевно-больных у него находилась ещё и сестра. Драма жизни как раз в том, что один вы никогда не страдает: только начался душевный разлом—он всех и вся близких вбирает в свой водоворот. Это похоже на тайфун и магму. И выжить в этом людям можно только устранив эпицентр страстей в ком-то. Мне всё больно это вспоминать. люди были настолько хорошие, больно! Потом, через какое-то время, вернувшись в свой Целиноград, узнал от мамы, что Серёжа тут в обычной больнице умирает от рака мозга. Я купил тогда мороженое и малиновое варенье—то, что он заказал и пришёл к нему. Он был более чем насуплен, почти не говоря, мыча, всё это пробуя, ел тихо. И каково же было через какое-то время уже в тубдиспансере на окраине города точно также навещать при смерти своего родного отца Владимира Тимофеевича, который точно также ни одного слова мне не смог сказать. И все мои попытки кого-то разговорить, спасти, найти ему смысл жизни, дать тепло и вдохнуть надежду, встрясти, распинать, растолкать спящее тело – всё это из юности, вспоминая которуя я плачу и смеюсь, мне так больно и весело и страшно и безнадёжная ярость за то, что почти ничего я не смог и смогу ли сделать для тех самых близких, которые так страдают, так мучатся, что все и каждый из их близких поражены надломом, сходят с ума на свой лад и болеют как дети, которые видят измены матери, которая приходя с ночки, просто баррикадируется у «себя» и звоня мне—требует денег «за детей». И Это описывать в каких то смачных деталях для меня просто невыносимо. Я …плачу. Я реву. Я пишу. Я хожу кругами. Я прошу всех. Я вскоре исчезну… Молиться можно долго и упорно, но если ты не сможешь остановить чьё-то падение физически—всё это не будет считаться эффективной работой духа.

Мать так хотела, чтоб я стал или психиатром или неврапотологом. Но быть в этой системе карания и мучения я не смог, не смог и быть в какой-либо иной обойме страстей человеческих. Всё что мне оставалось и остаётся—полное уединение. Ныряние в текст и поиски смысла. Но может всё не напрасно?… Может хоть тексты кого-то—не кому пишу лично—это то почти пшик, вдруг разбудят, вдруг дадут какой то литосферный сдвиг и зима души отступит?…