Цена Странствий

Цена Странствий

Рисунки Дмитрия Титова

Сидеть и на привале на верблюде я научился когда понял, что мало толку с моего присутствия. Связывал себе стопы и спал также на нём.  Готовить кострище и еду нужно было в самом начале похода. Потом без всяких уступок—удаление и частое моё устранение. Доедал остатки.

Помню как меня пытался ударить ногой в лицо один нукер. Но не смог. Оступился. Упал. Подбежал второй с саблей. Но и он ударился о мой взгляд. Так научили меня смотреть монахи. Полная непричастность.

В монастырь я попал в 15 лет. Как умерла моя мать и власть в роду перешла тётке. Та со мной сразу не церемонясь, предложила поехать учиться. Конечно я сразу согласился. Дома меня никто не ждал теперь.

Эти пронизывающие и счастливые вместе с тем взгляды братьев в упор, ароматные курения, тишина и уют храмов запомнились мне навсегда…  Небольшие посты, много медитаций. Мантры и доброе внимание кругом.

Но больше всего мне запомнились обильные долгие застолья, где еды и времени было достаточно, и люди были так благодарны друг другу… Те дни мне хочется вспоминать всё чаще, чем дольше живу, воспоминаю…юность в степи…

Практика отрешённости мне очень сильно пригодилась в дальнейшем. Где бы ни бросала меня судьба, это внутреннее спокойствие и тишина навсегда останутся со мной. Караваны. Пустыни. Угар злачных ночёвок.

— Даже если все отвернутся от тебя, пусть с тобой навсегда останется надежда. Эти слова напутствия я запомню навсегда и буду хранить их.  Угрозы жизни и нападения грабителей—самые обычные явления бродяг.

Пролетающий над ущельем орлан-единственный свидетель всех людских страстей. Что творится в головах у перегретых уставших людей загадка. Если спуститься ниже, в их раскалённые полуденным зноем сердца—то все становится понятней—каждый хочет раз взлететь.

Каждому хочется свободы и размаха действий. Но толку от такого порыва мало. если человек не шёл к этому очень долго и кропотливо. Люди мыши, люди ястребы. Каких только мне не встречалось в путях. Но ни одна встреча мне не запомнилась также ярко как эта история.

Сколько я не видел бодрых дельцов—все очень плохо кончили. Нет предела человеческой жадности и жестокости. И всему цена—отчаянье. Я могу рассказать много историй взлетов и неизбежных падений. Более ярых хищники в человеческом обличье приходили и съедали останки предшественников на глазах у их наследников. И это было всегда…

Нет никакой защиты от алчных убийц, никакие законы не работают в горах. Только вечное синее небо заставляет смотреть на всё это как сам Всевышний. Нет никого, кто бы выжил, унеся отсюда ноги и мошну.

Один Облай чего стоил. Эта история началась в пору моей юности. Уйдя из монастыря я сразу нанялся носильщиком, шерпой в дальнюю дорогу. Он был обычным охранником. Молодым гарцевать кунаком. Несколько совместных привалов сделало нас настоящими друзьями. Он больше слушал и совсем немного выспрашивал. Мне он нравился как мечтатель. Но одно дело просто мечтать, и совсем другое, любой ценой внедрять мечту в самые короткие сроки — несмотря на потери своей цельности.

Когда с нами производится расчет, главный караванщик в итоге пути идёт, опрашивая каждого участника о том, доволен ли он, как всё было. Это делается для того, чтобы отбирать людей в следующие караваны. Каждый имеет право высказаться. Караван-баши сделать свои выводы.

«Мне всё понравилось, только кормят плохо. Или кормят хорошо, но кричат и гоняют много. Много странных людей к нам подселяется…» Облай-хан, как он просил себя называть был родом из казахских степей. Он был судя по всему потомок тех шалых людей что шли за караванами.

Облай был очень молод и слишком горд, чтобы наниматься к кому-то… Потому присоединялся на коротких отрезках как сопроводитель груза. Мы с ним общались на равных, хотя учёных он всё-таки побаивался или относился если не с почтением, то с явной опаской, боясь воздействия.

— Знаешь, Барнашка, я тут пересчитал число зубьев на этом фамильном ноже не раз. Знаешь, сколько их? 30! Как дней в месяце. Эти дни-пилы, они перепилят любую душу! Мне кажется, понял, почему жизнь-тюрьма.

Иначе говоря, построил концепция, в которой ему ничего не оставалось, как любым способом сбежать из неё, не важно-перерезав ли горло хоть кому или попросту игнорировать все нормы морали, правила поведения.

Облай любил лежа молча, надвинув тюбетейку на глаза, молча думать, закинув руки за голову. Какие выводы он делал о жизни-ужасало подчас.

— Почему бараны всегда бегают вместе-так удобно пастухам и волкам… Почему вода всегда течёт вниз? Потому что хочет, чтобы её поймали… И так далее, наблюдательность его стала способом делать свои выводы.

Охотится на привалах любил больше всех прочих. Иногда его на вылазках сопровождал. Азарт и страсть его удивляли. Утки были просто его жизнью.J

Oблай любил лежа молча, надвинув тюбетейку на глаза, молча думать, закинув руки за голову. Какие выоды он делал о жизни-ужасало подчас.

— Почему бараны всегда бегают вместе-так удобно пастухам и волкам… Почему вода всегда течёт вниз? Потому что хочет, чтобы её поймали… И так далее, наблюдательность его стала способом делать свои выводы.

Охотится на привалах любил больше всех прочих. Иногда его на вызялках сопровожал. Азарт и страсть его удивляли. Утки были просто его жизнью.

— Первый чирок будет твой! Так он начинал свою задорную походную вылазку. Мне нравился задорный и щедрый в меру Облай. Конечно, мы с ним вырасли в разной среде и краях—но что-то неуловимое нас сближало. Возраст и страсти.

Вкусные были те чирки—варились в общем котле, потом Облай резал тесто, кидал его пластами и называл это блюдо бешбармак. Закусывали мы диким чесноком. Вкус той похлёбки до сих пор осатётся со мной, сколько лет прошло.