Кляксы

Клякса—клаузура

Говорить и мыслить категориями творчества мастер может очень долго. Он во всём видит краски и нисколько не сомневается, что весь мир—мастерская художника. Это могут подтвердить многие – ведь если твоя жизнь не доставляет радости другим, как ты можешь ожидать, что она доставит радость тебе самому? И пробуждая бесконечные сонмы учеников, мастер продолжает жить в них.

С Ульяной Чертиловой познакомился на просторах интернета. Оказалось, что она тоже училась у Офортиста, знает его как своего самого первого, любимого учителя и говорит, что многим обязана.

— Несмотря на то, что мое обучение на кафедре закончилось у Александра Сергеевича уж пять лет назад, до сих пор периодически хожу к нему в мастерскую. Иногда даже индивидуально—лично.

Моя специализация была на линогравюре. К своему личному опыту относится очень рационально — всю информацию даёт очень нужную, и делает замечания по существу и всегда очень важные. У него очень необычный склад ума, очень необычные сюжеты картин. Александр Сергеевич видит в обыденном такое, что такового ни я ни увижу, ни многие его ученики—таков уж его склад ума…

Так уж вышло, что АСШ преподавал ещё моей маме с папой. Он ведь ещё открывал ещё кафедру архитектуры и дизайна, которая при Политехе. Ещё там учились у него мои мама с папой. И мои родители были уверены, что я тоже стану архитектором, как они, ходила на архитектурные курсы. Так вот—мне захотелось стать всё-таки художником и начала искать, куда мне поступать. Пришла в Педагогический университет—там уже преподавал АСШ, получается, кафедра была уж семь лет.

Особое отношение и внимание и поддержка АСШ оказывается только тем ученикам, которые готовы тянуться и очень стараются чего-то достичь. И коль сейчас уделяю внимание витражам, АСШ пришёл на выставку в Дом Рогаля, где висели и мои работы. Мне от этого стало очень тепло.

Последний раз он подучил нас в своей мастерской рисовать тушью неклассические вещи, работать от пятна туши—то есть от кляксы! Сначала делаешь обычную кляксу, потом рассматриваешь, на что она похожа. И дальше мы это своё виденье развивали как могли. Формировали клаузуру. Он способен из самого посредственного эскиза методом проб и подсказок вытянуть нечто особенное. Ведь только с помощью учителя можно вытянуть из наброска нечто по-настоящему неожиданное. Основной секрет и интрига любого художественного жанра только в рисунке. И как он сложится и что из него проистечёт зависит не столько от взгляд рисовальщика, сколько от опыта, комбинаций.

По-моему истинный ученик не скрывает своего неумения, также и не устраивает демонстрации знаний. Истинные признаки ученика—это постоянное устремление и внутренний поиск большого покоя, света и блаженства — которое и даёт искусство, если в нём по-настоящему растворяться.

Первый учитель, выставка

— Какого-то особого разговора у меня со своим первым и основным учителем ленинградцем Лебединским вовсе не было. Он давал какую-то работу, я делал её, выполнял, доски шлифовал—нечто такое, рутинное. Но я мог часами сидеть у него за спиной и смотреть как он пишет—и всё! Он был крайне неразговорчивый. Но это и стимулировало ученика к наблюдательности за ним…

Он был из поколения очень грамотных людей, на которых когда там начались после революции преследования—просто сам взял и уехал с семьёй в Сибирь. О нём там забыли—и здесь он жил. Конечно, он с одной стороны воспринимал меня как ребёнка, который ещё ничего не смыслит, а с другой давал очень ответственные, ёмко-дельные поручения и внимательно молча за тем следил.  Меня привели буквально третьеклассником к нему—только, что стал пионером—а как известно—пионер—значит всегда первый. Мы с ним особых разговоров не вели, понятно почему, но зато часто ездили на Аршан на пленэры. Именно через работу и взгляд на мир он стал мне как отец.

Хорошо помню, как построили и открыли только, что построенный Фалинским Дом Художника, там первое время были выставки-однодневки, вывешивали на день работы, на завтра следующее. Тогда председателем Союза художников был Рогаль, и он тогда мне дал дорогу. Те линогравюры, что я делал—сразу пошли на зональные выставки, и почему-то именно моей выставке дали целый месяц на обозрение. Тогда в силу новизны, люди валом шли на выставки, и был ажиотаж. Но замечу, что после этого у меня всё-таки начались сложности. Уже появились недоброжелатели.

Но чтобы не переживать неприятные воспоминания, тут же офортист берёт фото альбом отца 30-х годов и начинает листать, читать надписи, рассказывать о путешествиях и работе своего родителя.

— Будучи юным вот этот Аршанский хребет переваливал и спускался вниз по долине к Байкалу и к речке Китою. Вот эта дорога, например, пошла на перевал. И я могу видеть—сколько же сточила вода камня—просто страшно становится от течения лет. Вот видишь, где раньше мост был. Счас ниже. До сих пор держу в уме купол льда, под которым хрусталём бежала река. Такого мне не забыть. И поскольку отец мой вырос в Нижне-Удинске и был он охотник и рыбак, геолог, я часто был с ним.

Десятками, сотнями километров мы ходили по рекам—вплоть до Енисея, иногда с теодолитами—это такой прибор для измерения на местности вертикальных и горизонтальных углов. На все охоты и рыбалки меня брали уже с пяти лет. Вот тут у костра прямо в ведре—котелков тогда не было варим обед, а этот мост отец строил—хорошо помню как всё это происходило. Здесь на фото — начало строительство моста.  Вот это—та самая легендарная экспедиция по месту, где ставить плотину — которая стала градообразующим предприятием Иркутска. Это ни много ни мало 31 год.