Люди ВОВ

Долина великих боев

Моя бабушка Гоева Анна Андреевна прошла весь фронт Второй Мировой с 16 и до 20 лет своей жизни. Будучи внуком я часто слушал её рассказы о войне. О курской дуге. О том, как всё это происходило. Под эти впечатления я засыпал. И интерес к истории нашей страны сохранился во мне с самых первых лет жизни—пожалуй с трёх лет точно. Наверняка, бабе Ане не кому было рассказать об этом. Не секрет, что фронтовики очень редко делятся воспоминаниями о своих страхах, ужасах, столько они мучительны.
И ещё—моя бабушка работала фельдшером-акушером в трёх немецких сёлах. Каждое из них — каждую семью и каждый двор я с ней посетил не раз. Это и стало потом моей профессией—ходить в гости, слушать и понимать людей. Оказывается — то настолько редкая профессия, настолько редкое качество—восприимчивость на глубине подсознания—что ничем иным мне не интересно заниматься вообще. Только информацией. Только переживаниями. Потому что память о прошлом—всё, что мы унесём с собой.
Многое бы хотел рассказать о своей бабушке Гоевой Анне Андреевне. Она была безотказным человеком, все послевоенные годы верой и правдой служившей людям. В любую погоду, в любом направлении шла она в грязь и в снег со своей медицинской авоськой и иногда же брала меня с собою тоже. Жизнь в пути—это зародилось во мне из самых ранних воспоминаний и опытов. Как известно—самые первые впечатления—они основополагающие.
Мало кто может похвастаться такой вот преемственностью—только я. Так мне кажется. Так с каждым годом жизнь делает всё—чтобы теперь я делился своими опытами, встречами в пути, с людьми, событиями, случаями. Нет ничего интереснее жизни—во всех её самых умопомрачительных эпизодах. Любой вымысел—сказка—ложь, да в ней намёк на реальность.

    Моя Бабушка Маша
Чем дольше живу—тем точнее вспоминаю каждый взгляд и слово и образ своей бабушки. Той, которая меня вынянчила и по-сути воспитала—Марии Андреевны Савинкиной-Гоевой. Помню, как позвонил ей последний раз из Иркутска. Она уже плохо слышала, в свои 92 года—то была старшая сестра моей родной бабушки Анны. Её уже не было в живых, а бабушка Маша всё жила. Наконец, расслышав кто звонит, она вскричала: «Миша, это ты!?!» И прочее личное, я не выдержал—была зима, пошёл на Ангару, стояли морозы, лёд взялся достаточно далеко, несмотря на течение и просто разревелся как ребёнок. Выходит, меня  взрастила прежде всего она—баба Маша, Бабаня всегда была на работе, на вызовах, мама повторила её опыт в дикой форме гораздо конкретней.  Детьми занимается тот, кто сидит с ними дома. И вот сейчас дилемма уже нашей семьи—кто же будет сидеть с детьми—я или мать их или же их прабабушка—бабушка Ираида. По себе знаю детскую память—родным считается тот, кто был рядом больше всего—не уходил вникуда, мог вынести все и во всем помочь, с кем можно было играть и делиться самым сокровенным и своим.  Детей нельзя оставлять одних. Им всегда нужен старший наставник. Даже такой странный как я. А чего уж там—вырасти мне можно было только в книгах—львиную долю времени им и посвящал… Чему жертвуешь себя всего без остатка—то становится твоей сутью и формирует твое мышление.
Сейчас это звучит дико—но бабушка Мария была безграмотной—то есть ни читать, ни писать она не умела! И конечно у ней был ужас перед теми, кто всё свободное время проводил с книгами. С точки зрения тех, кто в них не увидит смысла—то конечно безумие—тратить свою жизнь на них. И потому помню её же ужас, когда в очередной раз, заглядывая в мою комнату, она вскрикивала—опять читаешь! Перестань быстро! Но чем заняться ещё в городской квартире—дрова рубить?..
Конечно, до того, живя с бабушками в деревне, особенно летом дома так просто не сидел – гулял. Но в городе во дворе мне было не то что не уютно—бессмысленно торчать у подъезда, игр и простора тех, что нужны каждому ребенку в городе вообще нет и быть не может. Всё настолько тесно, сжато, передавлено и нелепо смещено—что от точки до точки ходить-то  ещё можно,  ведь радости сам процесс прогулки по занятым машинами, асфальтом, бетоном тропам не получишь.  И тогда я открыл себе библиотеки. Ведь кроме школы и квартиры куда-то ходить школьнику нужно. На секции меня не определяли долго—до 15 лет! Сам маленький человек, что может себе найти в большом городе? Только то, что уже открыл себе сам дома—книги, где их ещё больше. И ничто не имело смысла в целом мире. Ну разве что ещё марки—живопись. Картинки иных широт. Если у человека пусть даже ещё небольшого есть некие интересы, увлечения и потребности—то он находит себе формы их удовлетворения как ни странно сам всюду. Кроме чтения и прогулок за книгами и ради книг ничто меня не могло увлечь в городе, куда я попал в свои 9 лет вдруг один. Мама всегда много работала. Бабушка сидела дома. Готовила, стирала, прибирала. Ждала меня. И лучшая радость—более чем закреплённый рефлекс—прийти домой и выпить чаю с чем-то, заев. Вера в то, что куда бы ты ни пришёл тебя ждут и накормят она неистребимей самой жизни. И зная это—самая древняя традиция гостеприимства не просто потакает потребностям гостя, а деликатно удовлетворяет основной человеческий инстинкт—даже не голода, того, что тебя ждут—тебе рады.  Тогда ты сам становишься рад—ты возвращаешь это состояние тебя приютившим—оно как огонь. Всё в жизни есть только энергия и информация. Передавая свою энергию через пищу жизни, люди тем самым получают взамен информацию—сытый, довольный человек совсем другое дело ведь. Приходящие люди—не твои близкие—они совсем другую несут идею. На пути человека повидать – очень много. В пути человек необычный, в нем всё раскрыто, всё интересно, вся ярко, замечали? Не встреть его хорошо—так он своё раскрытое дальше и понесет, а к концу пути створки и закроет.

Понять свою мать

Другого человека легко понять по его страха и мечтам. Чего он и она панически избегает и чему он судорожно и с нескрываемым восторгом завидует. Сначала вспомню маму, потом её друга Лидку. Потому что,—скажи мне—кто твой друг, и я скажу тебе кто ты, ведь люди сближаются качествами.  В Астане у нас были харизматичные соседи на площадке. С обоими семьями я поддерживаю до сих пор отношения. Ближе к нам жили матёрый как Дед Мороз, балагур и выпивоха Семен Игнатьич попов, ветеран Войны, в совершенстве знавший казахский язык—часто говорил на нем по телевизору, был знаком с Назарбаевым, но при этом так и прожил всю жизнь в однушке.
Его супруга—жизнерадостная, добрейшей души женщина с кулинарными способностями и даром утихомирить любого буяна Александра Николаевна. Так вот—Семён Игнатьич был душой любого общества—видный и дородный с седой бородой как у Карла Маркса, настоящий ветеран. Он мне как-то сказал, взявши крепко за руку : «Миша, будь человеком!» Тогда я пытался вырваться, по юности всё в спешке и суете скомкивая, а теперь понимаю—оно говорил самое важнейшее. Когда их не стало—а в Семёном Игнатьичем мне ещё удалось проститься—он тогда почти уже не говорил, жил один—и я к нему зашел, посидели, помолчали, посмотрели друг на дружку минуту.
Потом в их квартире жила дочка Семёна и Александру—внешняя копия своей мамы, но в душе больше похожая повадками на отца. Имени я её к сожалению не помню точно. Но вот рассказав о ней маме, я был удивлен и смущен тем, что мама ей завидует—тому, что она живет одна, имеет … машину и молодого любовника!! Так и сказала моя мать–машину и любовника имеет, живя одна.
В квартире напротив жили музыканты—Михаил Яковлевич и Римма Станиславовна. У них то до самого последнего времени я и останавливался, заезжая в свой родной город, ставший столицей. С ними скорее больше дружил я чем мама. Она не очень любила сбалансированные семьи. Уж скорее, чтоб у кого-то был какой-то явный порок, тогда принять таких людей ей было полегче. Ну может быть она просто завидовала по-женски Римме у которой была полная семья и всё пучком.
Они мало ладили – эти две женщины—лидера. Каждая по своему управляла близкими. Римма потом ушла в бизнес, но на пенсии вернулась к любимой музыке, Михаил рано ушел из жизни. Он тоже выпивал, но не так, чтоб уж очень сильно это бросалось в глаза—Римма умела всё удержать.  Лидерские наклонности моей мамы и соседки Риммы входили в пике  по многим явным аспектам. Разумеется, мы тоже дружили и дружим до сих пор—но с оглядкой.  Потому что принципы разные – ценности и социальные роли тоже. Но идеалы у нас общие. Скажем, у Советской интеллигенции.
Конечно, мама страдала от того, что мы не находим общий язык с ней. Однажды она же просила с нею поговорить. «Сынок, поговори со мной!» Но поскольку тогда был, ни за—ни против, а просто точнее—не знал с чего начинать после такого внушительно-отчаянного предисловия—смолчал. Но если ваш сын подросток всё время молчит—наверное его не расшевелить простым таким детским подходом—давай поговорим—всё проясним, всё наладится, расскажи, что с тобой!? Понятно, что такие методы в подростковом возрасте никак не работают. Когда вам 13, 14, 15 лет—мир кажется перекошенным, пере-надо-раздутым, гипертрофированным несоответствиями и потерей прочих авторитетов. С одной стороны видится вопиющая ущербность образа жизни и диссонанс принципов родителей и свои методы становления не очерчены ну никак, и ты судорожно зарываешься в книги, хватаешься как за спасителей за любых людей, кажущихся авторитетом. А таковым могут быть как и ровесники—так и совершенно несоответствующие ожиданиям люди. И потому риск попасть под чьё-то недоброкачественное влияние в эти годы особенно велик..