Челяба и сны

Ничего что нас всюду преследует здесь запах жарёхи—настоящего шашлыка? Нормально! Тут мяса не едят – понятно почему: аромат жареной человечины и говядины не различим!
Ну вот вы представьте, учитываю тутошнюю плотность населения—с детства где-то жарят человечишку—люди то как рождаются—так и мрут параллельно. Этот запашок понятно теперь с чем у вас ассоциируется—с упокоем, тризной и скорбью. А тут некий дурак, идиот, фашист вообще с бутылкой шнапса решает воспроизвести этот ароматик, только для того, чтобы алкоголь чем-то заесть. Занюхать такую ассоциацию, сглотнув там слюнки не удастся—разумеется, такие действия как барбекю с виски—удел недочеловека.

Но в основном, если отключить обонятельные рецепторы и перестать сравнивать Восток и Запад с позиций привычек—всё кажется вполне медитативным, завораживающим и даже как-будто как в фильме с трансовой музыкой панорамах Азии просто сногсшибательны… Медленный рассвет преломляет действительность, завораживающе медленно-дымящийся горизонт с бесконечной панорамой храмов, дворцов и людей на ступенях—моющихся и молящихся, молчащих и умывающихся. Хлопающих тряпками о камни—стирку никто не запрещал! И тут же с пеплом сожжённых тел на ступнях и мантры—всё равно, что сделать послевоенное неостывшее пепелище, убедить всех молиться и мыться тут же день и ночь. У русских баня тоже храм тела и чистка духа. А на кладбище не принято разговаривать. Это конечно не город мёртвых—Варанаси, Бенарес и только тут не успев сжечься, ты как призрак воскресаешь среди других мест и иных условий. Перерождение осязаемо как сон. Переходящий один в другой, будоражащий и умиляющий.

Итоги в пути

Когда-то ваша душа пребывала себе сладко где-то в другом измерении, будучи там всем и во всём многообразии своих граней. И вдруг вы слышите некое имя-пароль, по которому вас вызывают из этого благостного состояния и словно зовут в ад. Вас неотвратимо затягивает в тоннель, и вы просто проваливаетесь в свое тело. И вдруг обнаруживаете себя в стылой электричке, привычно везущей вас в город, в то адское поселение, из которого вы, будучи душой осознанной, упорно устремляетесь прочь. Но сколько бы раз и куда бы я ни сбегал, ото всюду мне каждый раз почему-то нужно возвращаться в Иркутск. А там всё те ж декорации! И только бездонный Байкал, всегда разный, снова и снова радостно принимает меня, и терпеливо ждёт, и неизменно верит в меня. Порой мне кажется, что он – своеобразная алхимическая лаборатория, неуютная и выстуженная пыльная мастерская, где куют и закаляют через всякие испытания меня самого. Само мое тело, саму музыку моего ума, а не те идеи, потуги и заметки, что я выдаю на-гора социуму.
Моя жизнь часто вертится вокруг художественных дел: мастерских, мольбертов, разных пыльных территорий. Живу и верю, что однажды образы этих мест сдуют пыль дорог с моего духа и стабилизируют его дальнейшее путешествие. Смутными утрами пью чай, ем кашу и каждый день надеюсь, что именно сегодняшняя моя вылазка из дома перевернёт-таки мою маленькую и странную жизнь. Для свежей веры надо так немного. Всего лишь ряд твоих умозаключений. Как бесконечно воспроизводимый набор нерифмованных, бессвязных стихотворений длиною в жизнь. Иногда мне кажется, что мои статьи стали каким-то кормом для эгрегоров, для разных городов, разных субкультурок.
И мало что остается на осмысления, и всё время идет непрерывная трансляция твоего видения мира в эфир чужих восприятий. Ещё странные вещи выдает эфир телефона или сумбур Интернета, и ты должен объясняться с ними, ведя безмолвную беседу путём набора букв на клавиатуре и последующего отправления их в безликое виртуальное пространство, по ту сторону которого притаился некто третий. И ты пытаешься до нести до него то, что ты хочешь, что думаешь, насколько хватает сил у тебя самого, у него/ у неё/ у них для самых разных милых дел… Суета создает ощущение спрессованности дней в отдельные телодвижения, в судорожное метание икры и другие игры. Заработать, заесть, запить, заговорить кого-то так, чтобы исчез смысл твоего собственного смысла. И только короткая остановка в пути дарит смысл осознанности… или ещё безудержный лепет ребенка, за которым ты наблюдаешь и видишь, как стремительно несётся его безудержный сон… А вы просто сидите рядом… особо и не вникая что, к чему и почему, ничему не удивляясь, а просто сорадуясь, сострадая маленькому чуду этого дитенка. И тут же моя мысль молниеносно переносит меня в читальный зал, где я сижу, и в который входит девочка лет 6, с увесистым, прямо-таки от амбарного замка ключом, который болтается на уровне ее груди. Сочувственно оценив вслух её ключ, я тут же вызвал этим целый поток её далеко недетских откровений о сложной, одинокой и никем непонятой судьбе маленькой девочки, которая живёт одна. «Мамы нету дома, я одна. Она только завтра утром придёт. И мой брат у бабушки… Я совсем одна», — живо откликается она на мое участие. Даже спрашивать ничего не пришлось, оставалось только внимательно слушать, ибо она выдала совершенно взрослую программу ущемленной, расторопной, постоянно заботливой, но никому не нужной, суровой дамы. «Она тааакие ногти напялила себе!.. – охотно продолжает она. — Мой брат недавно поцеловал собаку, чем сильно её обозлил. Знаешь, как я узнала? Она мне сама их показала. У неё ногти такие странные. А ты мог бы и одной рукой тыкать… Мой брат уже в эту библиотеку записан, а я ещё нет. Надо будет бумажку получить…»
Сон в сне. И какая разница, кто кому снится, ведь во всём этом не больше смысла, чем в уме, который, как такой же вот ребенок бормочет что-то, всё понимает, всё знает и просто рассказывает всю свою жизнь. Всю ли? Кто знает, вся ли жизнь человека – его? Или только то, что он успел в ней разглядеть и о чем подумать? Когда я был маленьким, я тоже знал свою жизнь, особенно текущую, и знал своё будущее, всё-всё! Теперь остаётся только вспоминать свои даже не просто мечты, а острые предощущения, чтобы понять себя нынешнего. Ведь это я сам – маленький Бог — создал себя, этого большого Мишу, но нисколько не повзрослел при этом. Забыл повзрослеть. Просто придумал себе заранее, чем я буду заниматься, как жить, о чем сейчас вот писать. Когда охватываешь всё это мысленным взором, вдруг понимаешь, какое кощунство оценивать жизнь с позиции только одной, отдельно взятой точки отсчёта, и как это глупо ковырять землю только в одном месте, не ведая всех её широт и не веря ничьему смыслу, кроме того, что сумбурно влетает в тебя прямо сейчас и несет тебя словно одинокий лист, подхваченный ветром. Когда я успокаиваюсь, я всё понимаю, всё обязательно правильно воспринимаю и живу, как будто очнувшись, потому что бежать-то всё равно некуда — нечего зарабатывать, не с кем знакомиться – и нечего уже узнавать. Всё уже есть в нас самих, и стоит только повращать той внутренней гоу-про в самых невероятных направлениях, как приходит умиротворяющее ощущение растворения себя и всего во всём: сны растворяются в снах, дети — в нас, мы — в них. Детство – дирижер будущего, того будущего, которое однажды оказывается вдруг настоящим…
Вам знакома досада того, что сон внезапно оборвался? Как правило, на самом интересном месте!! Вы пытаетесь его досмотреть, с трудом в предвкушении засыпаете—и вот, вместо бабушкиной кВ. вы оказываетесь на океанском лайнере—и, что с этим делать? Вместо тесноты комнат—просторы…

Нет, это какой-то эксперимент, мало того, что экспиренс—сны, ассоциации и метаморфозы всего. Ребёнок оборачивается стариком и в этой жизни—что стар, что мал говорят, они жутко похожие… И сны так же—обрывки впечатлений слагают некую силу непредсказуемых блужданий души—жесть. Но находится кто-то, кто втягивает тебя в эту реальность как конвоир. Тюрьма, тюрьма! Об этом твердил нас отказавшийся раньше сроку вывезти из Индии ревизор. Он понял, что мы его будем постоянно дёргать по мелочам – и начал таким образом нам угрожать, чтобы мы не были—жили в индийском аэропорту, а бомжевали подальше от общественных мест. Это уже не сон; хотя, если вспоминать всю индию, то скорее похоже на галюцианацию её бытиё. И когда реальность оказывается захватывающе-угнетающей и она ничем не отличается от сна. Как говорит Шри Шри Рави Шанкар, если все впечатления основаны на искажённых чувствах, а в жизни мы только на них и опираемся—получается, что вся жизнь есть иллюзия, более затяжная.
Многие прячутся за сны, многие их игнорируют. Никто их не запоминает. Анализировать абсурд. Но ярче, упоительнее своих снов не существует ничего! Все наши мечты оказываются во сне явью. Вся реальность оказывается хорошо забытым прошлым—которого не существует, стоит только его забыть. Не знающий прошлого обречён на его повторы. Но они так неизбежны—как те же реалии. Остаётся только делать всё, чтоб нежная восприимчивость сохранилась и немного расцвела в нас.
Но главный плюс снов—там вам никто нотаций не читает—бьют—беги, дают—бери, всё просто… Таких мук как от угнетения чужой моралью не существует: есть только действие и впечатления….

Под Челябой

Ту ночёвку мне не забыть никогда. Если б не выть от тоски по утрате покоя—всё бы понял. Но понять не могу. Зато ярко очерчены в моей памяти то высокое, чуть наклонное дерево. Та псевдо гостиница в дождливую ночь, в которой видите ли не было ни одной кровати… И та забытая Богом шашлычка через дорогу от трассы, под навесом коей перележал ночь. А ночь была беспокойная. Потому что ночевал я в шаговой доступности от дома матери… И утром ей позвонил—в нормальное время, уж сидя там ж в кафе—«Мама, мне можно?» «Нет» был ответ. Никак нет. Никогда нет. Ни с детьми—ни тем более без—ты не нужен… Без комментариев. Чего же тогда стоил предыдущий её контрольный звонок, когда так же – поздним вечером, но в пути ещё на Алтае, с пожилой иностранкой впридачу часа три не могли уехать… тут звонок от мамы: «Тебе не всё равно как я себя чувствую!?» «Всё равно» Всё верно. Горизонты мои равны нулю. Ездить можно—тогда к кому и зачем и для чего. А когда ты полшарика обегал и понял, что ты и сам есть Шарик—а поводок любой длинны не показатель твоей сноровки, смекалки и не составляющего твоего счастья, свободы и пр. Ты сел в любую будку — если она конечно в эту сырую ночь есть у тебя, и как взвыл…
И нет кроме Луны никого, кому бы то всё было интересно. Сила отчаянья—страшная сила. Именно от него всё во мне и вскипало и несло меня вдаль—потому что были в пути люди. Те, которых бы я точно никогда не встретил, сидя в своей конуре чаще всего долго понуро.
Попытка избавиться от любви есть грех против самой жизни. Тогда как скорбь по усопшим — одна из попыток выразить любовь. Смерть всё ставит на свои места. Прежде всего это бессилие живых повлиять на процесс отношений. Уже если при жизни было никак нельзя, то после смерти кажется всё возможно. Существует такая иллюзия—догоним и перегоним
Разбиваясь о скалы отторжения и неприятия поток энергии и надежд нашей жизни бьёт через край. И всегда устремляется к тому руслу, где нет отвесных неприступных берегов. Энергия находит себе выход в иных широтах. И всё, что ты не смог сказать и выразить и донести до самых близких несётся вдаль, находит себе как воды Ганга почитателей и они делают этот поток священным, они верят ему—ты становишься несмотря на всю свою грязь сверхценным и так необходимым этим людям как глоток успеха — даёшь им смысл.
Посредством таких хрупких мелочей и едва уловимых намёков открывается смысл жизни. Каждый из нас формирует свою коллекцию вещей, которые мы находим, изучаем, храним внутри себя – та коллекция идей или предметов и есть то, что останется после меня всем. Разбрасываться пеплом своих пристанищ может быть и тщетно, но это всё что есть у меня. Я ещё не штурмовал Гималаи, не ходил вокруг Анапурны, я жил чаще как пёс без присмотра, но с верой в свой след, который каким-то чутьём мне удавалось держать всю свою жизнь.
Эта жизнь стала таким пазлом, который раскладываю как мозаику в детском телескопе—одно слово, один пункт и все блики смыслов зазвучали по-новому. Одна мысль, одно село – просто пролетевшие мимо—и я раскладываю такой пасьянс, в котором каждый ж видит свою судьбу. Свой смысл. Свои пути. Каждый становится благодарным за этот урок и кадр. Немного скитаний – и можно остановиться и заняться делами дома—это такой контраст…

Семь Лет Тибета

Отсутствие крутых перемен и ярких переживаний с лихвой компенсируется ими в литературе. Роман Генриха Харрера «Семь Лет в Тибете» из той серии книг, что не прочесть невозможно…
Даром, что с Бредом Питтом кино вышло. Книга же убедительней любой картинки с подскока. О том, как он два года шёл по неприступным ледяным и безлюдным шеститысячникам в побеге из лагеря военнопленных на территории Индии, как вживался в тибетскую жизнь в их столице, о невероятной дружбе и учёбе самого Далай-Ламы… Как он смог пронести тепло сердца и дань признательности за спасение тибетскому народу через всю свою жизнь, да как он встретился уже будучи стариком с вечно живым нестареющим Далай-Ламой уж на своей родине в Лихтенштейне.
Подвиг любви к жизни и великому состраданию длинной в долгие десятилетия—то подлинное испытание и такой космос для духа, что тот пример захватывает и порабощает ваше сиюминутное желание отложить книгу Харрера хоть на час, заняться любыми своими очень насущными делами. Трепетное почтения, принятие ответственности и знаков судьбы не отделима для любого живого человека, как личная роль в своей семье, которой военнопленный лишён, он её находит в миру.
Читая ту книгу, как смотрел в своё время в детстве фильм про анкелонов «Земля Санникова», настолько это было убедительно, пронизано болью и превозможением, статью к добру и жизни, что то кино перевернуло мои детские мотивы к жизни, став путеводной звездой на долгие годы. Точно также ты отслеживаешь каждый шаг Харрера с его попутчиком без всякой ретуши, с одной болью пройденный за два года к пути в запретную закрытую страну тибетцев-анкелонов—на их крыше мира—запредельной высоте без всяких до той поры явных контактов с внешним миром.
Мне нравятся такие книги—как и сами люди их написавшие—люди идей и служения делу познания добра и зла, ищущие света там, где другим нужен лишь покой и нажива. Бредущие по бездорожью кое-как вникуда, но проявляющие такую стойкость и самоотверженность, что некие силы в любом случае открывают им все двери, все горы идут к таким Магометам сами, и Живой Будда удостаивает их не просто своим приёмом, но навсегда приближает к своему сердцу и Мир становится как будто освящён таким подвигом сострадания, преданности и бескорыстия, что чаще плачешь, чем удивляешься, восхищаешься каждым новым открытием автора и становится легче жить в этой юдоли скорби и печали, где каждый возводит себе темницу и сидит в ней как Соловой Разбойник в ожидании прикольного прохожего, чтобы обуться за его счёт и одеться опять фарсом.
Конечно не так просто Харрера там приняли –им с коллегой по побегу пришлось много поработать Создать сады, построить плотину, наладить наконец кинопроектор для высшей знати Тибетской… Но всё это было не ради копейки, а чтобы мир стал лучше, стал открытее, проще, уютней и ярче. И эти ходы в никуда за счастьем не сказка—точнее подлинная былина, реальность отдельного человека, мечта о свободе и привнесение знаний через труднейшие испытания болью, голодом и страхом, перед которыми меркнет всё остальное тщеславное самодовольство бренного мира. И пусть такие люди иногда многословны, иногда повторяются, чаще беспомощны в злом бытие, но не оно определяет сознание, а воля к миру и сострадание. Какую только ахинею не создадут не выходящие из дома лепщики «капиталов» и прочих «конституций» – то конечно страшнее войны. Ведь каждая книга имеет свою степень воздействия на души людей, кто, что воспринял буквально тот тем и живёт – будь то «новости» из зомбоящика, «радости» от кредитов или тлен иллюзий – всё это несомненные составляющие любой пропаганды, внушения, делающего жизнь бездумной.