Самое мистическое в жизни – когда находишь в новом месте то, что отчаялся увидеть в другом.
Недобрав информации об ольхонском прорицателе Барнашке, обнаружил в Кологриве его копию. Очень удивительная судьба мистика, он тоже дожил до 90 лет, и память о нем сильнее прошлого. Это Ефим Васильевич Честняков. Он стал широко известным уже после смерти: о деде Ефиме-чудотворце костромской искусствовед В. Игнатьев услышал от пожилых людей в кологривской глубинке, уж позже обнаружили наследие его творчества, оставленное сельчанами в своих домах.
Как оказалось, еще ярче память о нём простого народа. Люди, знавшие Ефима Васильевича, ещё живы и готовы многим поделиться с заезжими любителями живых преданий. Народная молва рождает не просто предсказателей и пророков – она бережно хранит и доносит идеи их жизни. При первом столкновении с живым эпосом, ещё на Байкале в маленьких бурятских деревнях, подумал – ну, буряты, они такие – верят своему и хотят сделать из деда идеал живее всех живых. Но тут, в русской глубинке, отслеживая и ощущая в каждом разговоре образ другого деда-пророка, так же ярко и так истово лелеемого не только пожилыми людьми, я понял, что ничего не понял…
В таких случаях остается не просто добирать и обрабатывать информацию – а всю её и доносить. Насколько полно говорят люди – это одно, но ощущения от места и самой природы ещё важнее… Мысля общеизвестными образами, опираясь на приемлемые ассоциации, непросто сие передать.
Несколько слов о самом Кологриве. Купеческая, а ныне лесоповальная вотчина поражает своим уютом, тишиной и невероятной концентрацией чутких и отзывчивых людей. В центре городка тут пруд. В нём до первого льда кормятся утки. Рядом течёт быстрая и чистейшая северная река Унжа. Через неё перекинут капитальный бетонный высокий мост. Можно сказать и в никуда – поскольку дороги теряются в остатках ранее частых и больших деревень и заповеднике «Кологривский лес»…
Услышать о Шаблово и его чудесном ключе, его мистической горке Шабале и самом деде Ефиме — можно всюду. Ну а добираться туда не просто – особенно в межсезонье. С трассы на Черменино идёт отворот на Шаблово – тут стоит смешной указатель в виде срубленного образа из сказки. И далее три километра по глине. Просто грязь. По колено. А кругом лишь лес и тишина, тишина… Первый раз я шел туда пешком. Но меня довез человек с большим криминальным стажем (хотя ему было в иную сторону) лишь за одно то, что я сказал, что еду к деду Ефиму.
Пройти по колее можно до Шаблово где-то за час. Ощущения как будто после войны – кругом бурьян и никого… Но вот, пару петель — и путь выводит на зеленую полянку, а за ней просто сказка. Самодельные сходни – проложенная досками тропа. С перилами. И вот, медленно и верно вы входите на маленький бугорок. И замираете. Что-то вас останавливает и задерживает. Особая красота деревьев? Шум журчащего внизу ручья? Общий фон древнего сказа и стойкое ощущение, что это всё уже было. Есть и будет. А вас и всего остального фона не будет. И не было никогда. Один уют леса и ручья останутся навсегда. Стоя на мостках, переживаешь своё прошлое и будущее, щемяще и жалобно думаешь о незатейливом настоящем. Оно представляется жалкой суматошной иронией судьбы. А легкий пар, да, вот он – тянется из низины, поросшей тальником. Сколько времени я тут простоял, сказать затрудняюсь. По физическим меркам, может и 10 минут. Но по ощущениям от места силы не менее 10 часов – настолько насыщенно и глубоко сталкивается здесь время на этих хрупких весах ручных подмостков. С трудом придя в себя от пережитого, оторвавшись от своего часа Х, встряхиваясь как лось от реки, спускаюсь к Шаблово и вижу разрозненные сараюшки. Они как грибы в лесу – неожиданны и вписаны в среду. А вот первый человек – паренёк, зашедший в дом. Оказалось, что он сын Светланы Моисеевой – той самой женщины, что усыновила многих детей…
Светлана внимательна и насторожена, родом она из Улан-Удэ, по роду занятий она учительница. Очень любящая женщина. Она приглашает в дом – основа которого русская печь. Тут так заведено. В доме ещё две её дочери – одна из них приёмная. Остальные дети все уже учатся в Костроме. И вот за столом пирог с черникой и чай. И разговоры – о Сибири, о семейных ценностях и духе этих мест, воплощённом, как ни странно, в одном человеке – сострадателе и рукотворце деде Ефиме.
– Он моего покойного мужа предостерегал от воды ещё в юности. Оказалось, знал его судьбу… – Светлана говорит неспешно, пристально вглядываясь в саму душу. И живо интересуется тобой. Что для жителей больших городов уже удивительно. Мало кто может о себе рассказать так, что не просто учился-женился-устроился, а передать полутона и оттенки чувств от самой своей жизни. Но тут, видя живой интерес к себе, обмолвился даже о том, о чём не хотелось говорить всуе. Но гора Шабола меня размагнитила, перезагрузила и дала импульс к обновлению восприятия мира. Видя росписи табуреток в наивном стиле, поинтересовался – кто это? Светлана говорит – это всё мои дети, каждый оформил табурет сам – где нерпа нарисована или какой ещё редкий тут зверь.
Сам образ жизни и мысли здесь – живая традиция приятия и проявления лучших черт характера. Таково Шаблово. И дед Ефим — лишь концентрат всех тех человеческих свойств, что были не так давно здесь. Село Шаблово росло и бурлило до Войны – потом резко пошло на спад. Сам Ефим дожил до 61 года – после него от Шаблово не осталось и следа. По памяти Ефима и книгах о нём сюда потянулись энтузиасты уединения и им удалось отстроить отдельные дома – всего-то пяток. Чудом удалось создать и музей имени Ефима. Это двухэтажный сруб. Вроде как бы овин. Что такое овин – это по сути кров и хлев под одной крышей. В таком овине и жил отшельник Ефим. В свои юные годы он учился у самого Ильи Репина в Петербурге. Но потом бросил столичный лоск и ушёл в щемящую правду деревенской жизни, сказочный быт и свет которой он донёс до нас на ярких образах с виду лубочных полотен, где изображен мир детей в их лучшем свете – они как те гномы и эльфы формируют свое сказочное королевство. Не мудрено, что самое большое полотно – Город Всеобщего Благоденствия — люди после смерти творца Ефима просто разнесли себе на части!
Очевидец старца
Вот мы сидим с моими друзьями из Иркутска в кологривской избушке, недалеко от речки Унжи, в доме 72-летнего баяниста, в прошлом лесоруба ещё советской эпохи, Виталия Павловича Лебедева – раньше жившего в Шаблово, очень близко знавшего и чтившего ныне святого старца деда Ефима.
– Впервые о нём услышал в Народной галерее в Москве, – начинает диалог мой друг художник. В данном случае я устраняюсь, и хоть мы пишем на диктофон и снимаем на камеры очевидца жизни деда Ефима, предоставляю слово моим друзьям и главному герою – баянисту Виталию Лебедеву…
– Назовите мне сейчас такого человека, как наш Ефим! Ведь он и плотник был. По его проекту сделан и его музей, макет его жилья. А какой он был гончар! Сколько он оставил игрушек людям… Это сейчас все стали говорить: Ефим, Ефим, а ведь раньше кроме самого Шаблово его никто не примечал и не замечал. Но уж тогда, в своей юности, я относился к нему вдумчиво и понимающе. Чаще, конечно, он к нам заходил, реже я у него, одинокого, бывал. Вот, помню, лежит он на печи, а я учу и декламирую стих «Выхожу один я на дорогу», и он мне и говорит: «А знаешь, Виталька, что у этого стиха есть и мелодия…» И вдруг он запел «Выхожу один я на дорогу…» Все обомлели!
Беседы у нас были каждый день. Он придёт и чего-нибудь да говорит. Так же много он говорил и о Боге. Читал свои мысли. «Без Бога нация — толпа, объединенная пороком, или глуха, или слепа, иль что ещё страшней – жестока… Толпа останется толпой – пока она не обратится к Богу…»
Тут баянист сам уже дед Виталий словно вернулся в настоящее, как бы встряхнувшись, молвит: «Ну что, показать, как она играет-то?» — про свою гармошку. И тут же растягивает мехи и затягивает песнь. Добавляя, как бы вскользь, что дед Ефим очень любил заниматься с детьми, виртуозно играл на гармошке и знал бессчётное число песен. На все случаи жизни. В том числе и своего ж сочинения. Дед Виталий перебирает мелодии, демонстрируя своё умение складывать и переплетать ноты – тоже самоучка, как и Ефим, он не знает культа шаблонов, диктата стереотипов — можно/нельзя…
– Что стоишь, качаясь, тонкая рябина, до долу склоняясь до самого тыла… – запевает наш старец, и никто не обращает внимания на каноны данной народной песни – стихия переживаний всех нас захлёстывает и погружает как челн в бушующее море. Кажется, ещё немного — утонем, нет — плывём!
– Ты музыкой то не занимаешься? – внезапно спрашивает старец Виталий моего друга художника. Лишь только видя блеск в его глазах. И невольное (мысленное!) подпевание того. – Нет, но мой отец был баянистом, -вдруг проговаривается Андрей… И вот это и есть мистика отношений – перекрёсток прошлого и настоящего в одной звучной искорке.
– Когда меня спрашивают о возрасте, я говорю, что ровесник Ельцину и Горбачёву. Первого уже нет, а второй-то ещё лучше меня! – шутит дед-баянист и всем нам понятен его намек на свой ум. Все мы смеёмся. Он добавляет – ну его-то мол все лечат, а меня никто. «Вас гармошка лечит!…»
«Не хожу теперь в аптеку, не хожу теперь к врачу, я теперь свои болезни только песнями лечу…» Вдруг в тему запел наш баянист. И данная частушка как раз к месту, в отличие от реплик Горбачёва.
– И тогда все понимали, что раз живет такой человек в деревне – значит, ничего в ней не случится. Все будут защищены его добротой, сочувствием, мудростью, бескорыстным служением каждому. Когда мне было 10 лет, началась вдруг война. Начали приходить похоронки, всех мужчин не стало. Кого мог, он утешал, всегда приходил туда, где был рёв и плач, даром утешения он обладал очень.
– Я уже был таким юношей 19-ти лет, и я очень сильно влюбился, безнадёжно, был я ещё несмелым. Однажды моя невеста со своей подругой тоже к нему пришли, он их отвел на огород. Они попололи морковку, а потом он взял мою Анну и с подругой привел в мой дом – как бы руки помыть. А у меня сердце колотится, и я не ожидал ведь того. Но кое как я ей предложил сходить со мною в кино. Тогда то стационарных кинотеатров не было – на лошадях ездили и на них же и кинопроектор в село привозили. Два года мы с нею романились. А потом сыграли свадьбу. И сам Ефим к нам пришёл. Хотя он не любил ходить на свадьбы. Там ведь часто пили… Так вот, дед Ефим невольно, но неизбежно меня с женою свёл. Ведь прожили мы с ней после этого ровно 53 годика! Родили мы и воспитали троих детей. Так что Ефима Васильевича я считаю своим крёстным отцом.
Когда мы уже стали жить с моей Анной Петровной, она дала свою версию Ефимова участия — как то она его провожала и он ей предрёк, жительнице иной деревни, что замуж выйдет она за шабловского. Настроил её на это, понимаешь ли… Или вот ещё случай был — брат мой младший, Вова, заболел туберкулёзом и был при смерти. Я приходил к нему в палату со своей женой уже и она как медработник сказала – нет, он уже, видно, не выживет. Так Ефим Васильевич его излечил.
Как он питался и на что жил – то остаётся для меня загадкой. Ведь во время войны какой сухарик у него ни появится — так он и то бедным всё раздавал. А сам на селе по своим делам устроиться не мог. Раньше он работал сельским учителем – ещё при царском режиме. О его годах учёбы и житья в селе есть замечательная книга «Ефимов кордон». Жаль, что ныне такая литература тоже отошла в мир музейных экспонатов. Сейчас все торопятся и пишут, чаще наспех, не прочувствовав ничего. А такие люди как Ефим Васильевич заставляют по новому взглянуть на глубину заповедной жизни.
P.S.: через несколько месяцев после публикации этой статьи на ANNA-News вышла передача о Честякове — она перед Вами.
Комментарии: (0)